ИНТЕРВЬЮ

Перечисление должностей и наград настоятеля Свято-Успенского монастыря г. Новомосковска, благочинного монастырей Тульской епархии архимандрита Лавра (Тимохина) занимает немалое место печатной полосы. Обычно мы, журналисты, стараемся избегать подобного «официоза»: мало кто задумывается о том, что за всем этим — тяжелый труд, серьезные обязанности, жизненный опыт и сердечная боль. Например, отец Лавр удостоен звания «Почетный гражданин города Новомосковска». Совсем по-другому относишься к этому факту, когда узнаешь, что в начале 1990-х годов, когда батюшка приехал в Новомосковск, в этом «городе химиков» не было ни одного храма, и жители при популярных тогда «опросах общественного мнения» заявляли, что им не нужна церковь…

О своем пути к храму, церковной жизни Центральной России в начале 1980-х годов — времени, которое стало уже частью церковной истории, о возрождении Церкви, служении на селе и многом другом архимандрит Лавр рассказал корреспонденту нашего журнала.

До армии я в церковь не ходил, вообще не был в храме никогда. Но желание такое, тяга была — вот когда-нибудь зайти, посмотреть. В армии меня отправили в Чехословакию. Наша часть стояла в небольшом городке, и до нее часто доносился колокольный звон. Понятно, что там были католические храмы, но сам звон, который был слышен, тоже повлиял на меня — мне еще больше захотелось пойти в церковь.

И вот после того, как я вернулся из армии, я решился. Была зима. Я знал, что шапку нужно снимать в церкви, но забыл, и на меня бабушки как шикнули — я шапку снял и вышел из церкви. У нас в Туле было тогда четыре действующих храма. Думаю: «Ладно, здесь у меня так получилось — пойду в другой. Шапку сниму и войду, как нужно». Вошел в храм…

Это я теперь знаю, что была всенощная. А тут я только вошел и начал оглядываться — вдруг открываются царские врата и человек пять или шесть священников выходят и идут прямо ко мне! (Наверное, начинался полиелей). И я подумал: «Они у меня сейчас что-нибудь спросят, а я ничего не знаю!». И я убежал из храма — испугался…

Потом все же я стал ходить в храм почаще, и меня заметили. Тогда не так уж много было молодежи в церкви. Пригласили на клирос. Хоть певец я никакой, но все равно стоял на клиросе и, во всяком случае, читал, читать-то я научился.

Потом к нам на приход, а это была церковь Двенадцати апостолов в Туле, приехал владыка Викторин. Он теперь уже скончался, Царствие ему Божие, в Литве он уже потом умер, был Виленским и Литовским. Меня представили ему, и он благословил помогать ему в алтаре главного собора. Потом приехал владыка Герман. Он был совсем молодой тогда, ему чуть больше 40 лет было, и жизнь пошла по-другому: все у нас стало по-новому.

Владыка Герман меня рукополагал. Семинарию я заканчивал потом заочно. И послал он меня в Ченцово.

* * *

В селе Ченцово Заокского района Тульской области сохранился очень древний храм: ему 250 лет, и он не закрывался. В свое время, еще при царе Алексее Михайловиче, в Ченцово были первые оружейные заводы, еще до знаменитого Тульского оружейного завода. Они назывались по речке Соломенке «Соломенные». Сам Петр I в Ченцово это приезжал когда-то. Ну, а потом, когда открыли запасы руды на Урале, производство, в основном, перенесли туда, и Ченцовские заводы закрылись. Остались от них только полуразрушенные плотины… Так что места там были знаменательные, и люди жили интересные.

1970–1980-е годы — это было все-таки особое время. Открытых гонений уже не было, конечно, но и тяга к Церкви не приветствовалась. Случаи разные бывали. Например, женщине, которая ходит в Церковь, могли не дать лошадь в колхозе, чтобы огород вспахать, а для человека, который живет в деревне, это жизненно важный момент. Молодых людей всеми силами старались не допустить в семинарию. Но люди ходили в храм, причем в Церковь шли уже такие люди, которые понимали, для чего они идут и что им за это будет, то есть были уже немножко готовы к каким-то преследованиям и лишениям. В такое время я попал в деревню служить.

Тогда была такая политика — разделение на «перспективные» и «неперспективные» деревни. Что это значило? Выбиралась из 15–20 деревень одна, и там строили школу, магазин, клуб, дом быта, туда потихонечку молодежь селили, которая была в окрестных селах. А в других оставались старики, уже никому не нужные, как бы умирать. И выбирали так, чтобы на перспективную деревню не приходилась церковь.

Ченцово было совершенно неперспективным. Там жило пять человек старушек, и я приехал туда шестым. Но зато у меня была 100-процентная посещаемость храма: они все ходили в храм, и мало того — кто пел, кто просфоры пек, кто полы мыл. Местный райисполком довольно-таки строго относился к нашим церковным порядкам, обычаям. Разрешали отпевать дома, но в то же время запрещали любые церковные процессии. И если мне в ходе отпевания нужно было попасть на кладбище, то, если похоронная процессия идет по улице, то мне, значит, другим путем, чуть ли не огородами нужно было туда бежать.

В то же время, люди хорошо относились к Церкви и к священнослужителям. К храму в Ченцово и до сих пор нет дороги, асфальта, ходили пешком. Но куда бы я ни шел, если на моем пути встречалась машина, то водитель всегда останавливался и предлагал подвезти. Или вот еще случай. В шести километрах от Ченцово была центральная усадьба местного колхоза. И оттуда секретарь партийной организации через женщину одну, нашу прихожанку, прислала мне картошки, но просила об этом не говорить никому.

До меня в Ченцово были очень хорошие священники, просто старцы. Батюшка отец Димитрий (потом он принял монашество, стал архимандритом Максимилианом) жил там один на колокольне больше 20 лет.

Я там был счастлив, конечно, хотя вначале этого не понимал, даже обижался немножко. Мне-то хотелось, чтобы в храме было много людей, приобрести новое облачение, чтобы выйти в нем в храм, и чтобы праздник чувствовался. А выходишь — там пять старушек стоят. И я обижался: «Да вам все равно, в каком — хоть в красном, хоть в синем служи Пасху, вам все равно: “Ой, батюшка, хорошо!”».

Не знаю, стоит ли говорить об этом… В семинарии я учился заочно, работал на заводе. И вот, когда меня рукоположил владыка Герман, меня пригласили отпеть покойника. Я честно поехал, отпел — и мне дают 50 рублей. Я так испугался, для меня это были огромные деньги. Я за станком-то на заводе зарабатывал в день в пять раз меньше. И я говорю: «Нет-нет, я таких денег не возьму! Вы что? Вот 10 рублей возьму, и больше мне не надо». Раз так сделал, два так сделал… И вдруг как-то так получилось — чем больше я отказывался, тем больше людей приходило, и больше денег несли в церковь. Потому что получалось так, например, что идет в церковь одна женщина из деревни, где храма нет, а ей по всем дворам соберут: «Ты идешь, Маша, в церковь? На тебе записку, на тебе на свечку, натебе на то, на то…». И когда они приходили, говорили: «Ты уж все возьми, батюшка, а то мы боимся ходить с деньгами…». Специально я никогда не думал о доходах, просто поступал так, как казалось нужным, как совесть велела. Но появилась возможность и храм раз в два года белить, ремонтировать, и новые облачения покупать.

И тут меня перевели из Чинцово в Белёв.

* * *

Белёв — это у нас второй кафедральный город, меня назначили настоятелем кафедрального собора. Вот тут я понял, чего лишился… В Ченцово были старинные иконы, там все было сохранено, а в Белёве не было ничего такого, в отношении утвари храм был бедный. Был второй священник, диакон — и мне это казалось так трудно, потому что я отвечал уже не только за себя, но и за других. Служба ежедневная, а петь некому, просфоры печь некому, даже за ящиком стоять было некому. Очень я скучал по своему прежнему приходу, думал: что же я, надо было в Ченцово остаться как-нибудь… Потом привык.

А когда меня перевели из Белёва в Епифань, тут я еще с большими трудностями столкнулся, потому что до меня там служил знаменитый у нас в епархии священник — отец Михаил, митрофорный протоиерей, старец. К нему столько людей приезжало отовсюду — из Москвы, Каширы, Новомосковска. И после его смерти они все так же едут в Епифань — а я же не старец! Я же не могу сделать так же, как было! Народ это понял, и начали меня учить: «Батюшка, вы не там стоите, когда проповедь говорите: отец Михаил вот здесь стоял… Отец Михаил вот так-то делал и так…». Но вот когда мне стали говорить: «Вы, батюшка, прежде чем служить Литургию, идите на могилу отца Михаила, благословение у него берите каждый раз»,— здесь уж я воспротивился, говорю: «Меня архиерей прислал, причем тут отец Михаил, не буду я у него благословение брать!». Вот так, по молодости…

* * *

Там мне долго пришлось служить, больше 10 лет, меня поставили благочинным большого округа, где было несколько районов. Наступило новое время, и пришлось новые храмы открывать.

У людей был очень большой энтузиазм — открывать церкви, хотя они очень мало представляли себе, как это и для чего, что такое «церковь открыть». Кто-нибудь из деревни напишет письмо: «Так и так, просим открыть церковь». Приезжаешь туда: где собраться? Идешь в магазин — самое общественное место в деревне, собираешь там народ. «Ну, как, вам церковь нужна?» — «Нужна! Батюшка, ой, как нам нужна церковь! У нас такая церковь была хорошая. Она сейчас там стоит без купола, без окон, без дверей, без отопления, без всего!». — «А что нужно сделать? Какая помощь нужна, как вы думаете?» — «Батюшка, мы все дадим по пятерке!» — «Ну что ваши пятерки? Вас тут 20 человек, на ваши пятерки даже раму одну не сделаешь. Вот представляете, какой это труд, и как это все тяжело?» — «Да, мы всё понимаем!».

И вот открыли новый приход в одном селе, где церковь более-менее сохранилась: там склад был, а значит, окна и крыша были, служить можно. Начались службы каждое воскресенье. И вот народ подходит, те же женщины, которые так хотели, чтобы открыли храм, и говорят: «Батюшка, а что, нам теперь каждое воскресенье надо в церковь ходить?». Я говорю: «Ну да, каждое воскресенье. А что такое?» — «Да мужья наши ругаются: как выходной, так вас нету. Вы в церкви до двух часов стоите, молитесь. А тут и внуки приезжают, и жуки колорадские на картошке, и столько делов… Что ж нам делать?». Я говорю: «Ну, давайте хотя бы через воскресенье, но приходите в храм».

Для человека, который всю свою жизнь прожил без церкви, поначалу много непонятного. Вот, у женщины год как муж умер, она обедню заказала — тут она понимает, для чего она пришла. Венчаться, крестить ребенка, отпеть умершего — тоже более-менее понятно. А вот чтобы ходить на службы, да каждые субботу-воскресенье, просто молиться — это непонятно. Здесь очень многое зависит от священника: как он все это устроит, как народу объяснит. И в сельской местности, как мне кажется, это полегче получается, потому что батюшка знает своих прихожан, почти всех.

Сейчас все-таки, слава Богу, люди начинают понимать, что нужно молиться. Много литературы в помощь. Мы­то в те времена, в 1970-х — начале 1980-х годов, от руки переписывали молитвословы, потому что нигде ничего не было. А сейчас мы людям предлагаем, объясняем, как нужно молиться и как к Богу относиться. Не так вот все время: «Подай, Господи!»,— но и: «Тебе, Господи!».

* * *

Были такие случаи, когда я назначался настоятелем на период открытия храма, на несколько месяцев. Иногда молодой священник, только назначенный на приход, думает, что вот он придет — и сразу ему принесут все, что нужно. Но ты приходишь на новое место — а всё закрыто: никто не откликается на просьбы о помощи, потому что священник должен сначала заработать авторитет, чтобы люди начали ему доверять. Тогда ему не только дают доски, кирпичи и железо, чтобы можно было начать ремонт в храме. Начинают старинные иконы нести, вещи какие-то церковные, которые бабушка сберегла, спрятала где-то на чердаке во времена гонений. Но до этого долго приглядываются, присматриваются: «А какой он? Как о храме заботится? А если батюшка уедет, не заберет ли он все это с собой?». На все народ внимание обращает.

Очень важно, чтобы священник не стеснялся ни своей одежды, ни своего вида священнического. То есть не просто так: отслужил, рясу снял, пиджачок надел, сел в машину и уехал.

Очень важно, конечно, чтобы священник жил на приходе. Это важно как ничто другое. Многие батюшки не понимают, насколько. И батюшка должен жить на приходе, и матушка должна быть рядом, и дети их должны ходить в воскресную школу. У нас чаще бывает, что они не ходят: «Что ж я буду ходить? Я и так все знаю, у меня папа священник». Хорошо, когда матушка помогает — и не просто за ящиком стоит, но и полы моет в храме, и все, что нужно, делает. Если так — то замечательно.

Хотя это совсем не просто, я понимаю. И школы иногда нет, а если есть, то уровень не тот. Музыкальной школы, художественной — никакой нет. Но, во всяком случае, в начале служения, когда еще дети маленькие, на приходе в селе жить нужно. Потому что, когда ты живешь той же жизнью, что и прихожане, так же колешь дрова и топишь печку, ходишь в тот же магазин и там покупаешь продукты, и они все это видят — это очень значимый воспитательный момент. А если они видят, что батюшка на красивой машине один раз в неделю приезжает, церковь очень много теряет.

* * *

Город Новомосковск у нас социалистический, его строили в 1930-е годы в чистом поле. Некоторые говорят, что строить новый храм — это лучше, чем восстанавливать старый. Я бы так не сказал. Потому что когда приезжаешь туда, где нет ни одного намоленного местечка,— это очень тяжело. Хотя, естественно, в любом городе верующий народ есть. Ты приезжаешь, начинаешь как-то контактировать с властями, чтобы где-то поселиться, хотя бы временно, чтобы выделили какое-то место для храма.

В Новомосковске все было очень трудно. Когда я приехал, местная газета организовала опрос: нужен ли вообще храм в этом городе. Не знаю, как его проводили, но большинство людей якобы ответило, что «храм нам не нужен»… Везде, где я служил раньше, я ходил только в подряснике. А тут стал ходить в костюме, не знаю, почему-то подумал, что здесь так нужно. Но когда со мной на улице стали здороваться: «Здравствуйте, батюшка!»,— я решил: «Раз меня и так все знают, значит, надо ходить так, как положено».

Вначале я был единственным священником в городе. Но как­то так получилось, что владыка Серапион все время благословлял сюда монахов. Это был архиерей, который очень любил монашество, почитал монахов и помогал монастырям. Знал всех древних старушек, монахинь из еще дореволюционных монастырей, рассеянных по области, посылал им деньги, только чтоб они могли жить и молиться. Может быть, у него тогда еще мысль была, что здесь, в новом городе, где не было даже храма, возникнет монастырь. Так и получилось. Сейчас у нас около 20 насельников. Мы не гонимся за количеством, важно, чтобы человек понимал, для чего он сюда пришел.

В отношении внутреннего строя монастырской жизни сами мы ничего не придумывали, учились у других. Оптина рядышком у нас, другие монастыри. Но, конечно, мы делали все по силе и возможностям, потому что не всегда новый монастырь может какой-то строгий устав принять сразу. У нас сейчас в епархии 9 монастырей, и устав у них различный, потому что у каждого своя специфика — у городских, у сельских. Таких тягот не накладываем на людей, которые нести невозможно.

Но сам наместник или настоятельница должны быть примером. Например, правильно, когда у них нет отдельной трапезы, все вместе обедают, вместе молятся, вместе на полуночницу идут. У нас есть женский Казанский монастырь в селе Папоротка Богородицкого района, тоже выросший из прихода. И вот сестры идут на огород работать — и настоятельница вместе с ними. Прополка, уборка — она всегда со всеми. Она работает, сестры смотрят: «Игумения так работает, уже немолодая, как же мы тогда должны работать…» — и за ней тянутся. Хотя жизнь настоятелей — очень непростая, это понятно: спонсоров надо искать, куда-то ехать чего-то добиваться, храм реставрировать. Приходится общаться со множеством людей, и в то же время особый настоятельский подвиг — это находить время быть с братией.

Иначе плохо получается. Братия смотрят: настоятеля нет, например, на молитве — сегодня нет, завтра, послезавтра нет. И сами начинают относиться к службе так же: «А я правило в келье почитаю…». Поэтому обязательно нужно, чтобы был добрый пример.

Еще хорошо, когда монастырь собирается вокруг опытного духовника или почитаемой святыни. У нас так получилось, что село Себино, родина святой блаженной Матроны Московской, сейчас очень почитаемой, тоже попало в ряд неперспективных деревень: там закрылись все хозяйства, где можно было работать, молодежь вся уехала, вообще, людей там оставалось очень мало. Матрона еще не была прославлена в лике святых. Церковь стали часто посещать воры, потому что у тех людей, которые там оставались, уже не было сил ни охранять, ни содержать храм. И тогда владыка Серапион решил перевезти к нам икону «Взыскание погибших», которая была написана по просьбе матушки Матроны. Ее ведь в свое время выгнали из Себино: после революции братья блаженной испугались, что к ней народ идет, боялись репрессий.

И так интересно было: уже когда мы привезли икону сюда, сняли оклад, смогли разглядеть ее хорошенько, увидели, что там на полях написаны еще два святых: с левой стороны святитель Николай, а с правой — мученик Лавр. Я так удивился, потому что Лавр — вообще имя довольно-таки редкое в монашестве. Был даже такой момент, когда в Церкви было два Лавра — я и митрополит Лавр[4], предстоятель Русской Православной Церкви Заграницей. Почему я это точно знаю? Потому что он мне звонил. Он был как-то на Куликовом поле и спросил: «А кто здесь настоятель?» — «Да Лавр у нас тут есть, архимандрит». Когда воссоединились Церкви, мне позвонил владыка Арсений и говорит: «Через полчаса тебе перезвоню, с тобой будет один важный человек разговаривать». Так торжественно и серьезно сказал, что я, грешным делом, подумал: наверно, меня в архиереи…. И вдруг — звонит владыка митрополит Лавр, говорит: «Я тебе звоню только потому, что нас с тобой, Лавров, только два. Я специально этим вопросом занимался»… Собирался к нам приехать, пообщаться. Но не пришлось — владыка умер…

Некоторые считают, что люди идут в монашество по несчастью. Это неправда. У нас и времени-то здесь нет скучать. Так всего много, так сейчас все интересно. Мы работаем со школами, готовим учителей, которые занимаются с детьми. У нас интернат недалеко от монастыря, с которым очень хорошие отношения. Очень интересно. Но самое главное все-таки — в монастыре нужно научиться молиться. Монастырь — это молитва и труд. И молиться — тяжелее всего. Все остальное — легче…